под ранние заунывные песни минарета ему часто снится один и тот же сон: он возвращается в санкт-петербург, весь хрустящий от неожиданных январских морозов, обряженный в новую штукатурку и аккуратную зелено-золотую пышность зимнего дворца, и едет по простой кровеносной системе метро до проспекта просвещения (шуваловское кладбище), старой деревни (серафимовское кладбище), волковской (волковское кладбище), электросилы (красненькое кладбище), чтобы прямо руками рыть свежие могилы с простыми казенными крестами, с телами невостребованных, сложенных в безгробные штабеля, а земля мерзлая, твердая, о нее ломаются ногти, пальцы, и руки дрожат, приподнимая с нового худого в смерти тела простыню, и единственная мысль, всего одна, которая по пробуждению потом энцефалитом сидит в голове: это потому что тебя не было рядом, это потому что тебя не... собака — маленькая палевая такса с не долеченным, хлопьями, диатезом на длинных смешных ушах, — звонко тявкала, пыталась укусить ахмеда за прорезиненный палец, защищая свою хозяйку. хозяйка лежала рядом, по-кукольному раскинув голые длинные стройные ноги, ахмед держал (хотя это было необязательно) ее за волосы и отмахивался от собаки: "я ее сейчас пристрелю". "собаку на трогай" велит ему олег, и без особого интереса скользит взглядом по голому женскому животу в раскрытом, как рана, шелковом красном халате, "ее можешь".
"всегда мечтал о собаке" голос под балаклавой приглушенный, но привычно звучащий жалобно, паша был спецом по всей технике (про таких говорят от бога), но плох во всем остальном, за что обычно бывал бит просто потому, что в озверевших казармах издеваться над слабым было единственным развлечением. волков ходит по разбитому стеклу, которое сочно хрустит под жесткой подошвой военных ботинок, под веселый скрип веревки, под женское хныканье, под смелый собачий лай. ждет: пока паша вскроет ноутбук, пока молох выпотрошит сейф. не выдерживает надрыва, берет таксу на руки (она вся трясется от испуга), гладит ладонью без перчатки. вспоминает смешную дворнягу, лохматую и нелепую, которую сережа прикормил скудной приютской едой, когда они несколько месяцев жили на грязном сером берегу финского залива на холодных дачах. тогда они еще не дружили, даже не говорили, но олег помог ему пристроить собаку к какой-то сердобольной старушке, жившей в поселке постоянно. таксу садит на колени к паше с простым: "так забирай. виктор михайлович не против. да, виктор михайлович?"
лицо хозяина фирмы-конкурента, которая давила проект разумовского (вполне успешно, потому что они жирно наварились на девяностых, поглотив много мелкой "рыбы", до сих пор всплывающей трупами по ленинградской области), раздулось в красный воспаленный шар. кровь быстро приливает к голове, когда висишь вверх ногами, диапазон смерти от нескольких часов до дня, если тел подготовлено, может наступить слепота. глядя на сытое полное тело виктора михайловича олег не давал бы ему больше двухсот минут. женщина взвизгнула, заставив олега поморщиться и крикнуть через плечо "ахмед, хватит" (старший сержант ахмедуллин приказ выполняет неохотно; наспех сбитая команда (у волкова не было больше времени, ему и так потребовался месяц, а "союз" семенова уже начал отрезать от активов разумовского куски, разрешенные дерганной нервной подписью) состоит из тех, кто старше его по званию, молох вообще был со стороны, еще крепкий мужик за пятьдесят, ветеран второй чеченской, но они все слушаются олега). молох свистит, сейф поскрипывает, а среди денег в пачках и драгоценностей волкову интересны только папки с бумагами, которые он забирает, говоря, что его долю можно поделить между всеми. быстро просматривает, находя нужный документ, неосторожно с одного края запачканный уже засохшей в бледно-красное кровью — и это мутное пятно приводит олега в еще большее бешенство. он бьет договором семенова по лицу, унизительно, хлестко, и наклоняется близко к пунцовому уху: "значит, паяльником. ты приказал?"
(ахмед мутной фигурой стоит за спиной олега и предлагает дежурно: "убьем?", волков отрицательно качает головой: "сейчас не девяностые. мы никого не убиваем")
но и отпустить не мог (не тогда, когда сквозь стекляное окошко в больничной двери мог видеть сережу, лежащего на кровати мутной, почти бесцветной — кроме рыжих волос, — тенью. не тогда, когда врач дает полный обстоятельный отчет по его состоянию, а медсестра с ненужным кокетством говорит, что у него постоянно кошмары, и он во сне кричит. не тогда, когда по приказу какой-то мрази ради подписи на бумагах сереже угрожали паяльником выжечь глаза, оставив ожоги по кругу глазницы). ногой давит в грудь, заставляя качаться на крепкой балке веселым "вихрем" из парка аттракционов, достает из кармана зажигалку, ловит семенова, поднося пляшущий огонек к его глазному яблоку. сгорая, ресницы пахнут так же, как паленые волосы. на востоке много огня. тела обугливаются до состояния костяного угля. семенов кричит через кляп. визжит. влажная поверхность глаза начинает весело идти пузырями, а потом медленно стекать на пол. он снимает балаклаву, чтобы единственный целый глаз виктора михайловича смог сфокусироваться и запомнить. "да, запомни меня" подсказывает он, "меня зовут олег волков, я начальник службы охраны сергея разумовского. приятно познакомиться". веревка рвется. тело мертвым китом валится на коллекционный дубовый паркет. олег отпинывает его от себя с брезгливостью, делает знак уходить. паша несет на руках затихшую, пригревшуюся таксу, и даже под маской видно, как сияет весь детской радостью.
медсестра была неправа, когда говорила, что разумовский кричит. этот звук из самой глубины его горла сложно было назвать просто криком. он звучит по-птичьи, на высоких нечеловеческих чистотах, чистым ужасом. он моментально выдирает олега из неглубокого настороженного сна в неудобном кресле (белый халат небрежно наброшен поверх свитера), заставив первой наитивной попыткой успокоить податься вперед, под свет теперь постоянно горящей лампы, чтобы сережа мог уткнуться ему в шерстяное плечо носом.
— я здесь, я здесь. — олега подводит голос. садится до бесполезного шепота. ахмед с любопытством заглядывает в палату, но тут же скрывается в освещенном зеленом свете ночном коридоре больницы. — я рядом.

посреди белого солнца и горячего песка олег тратит драгоценные минуты спутниковой связи на то, чтобы осторожно донести до разумовского мысль, что угрозы, которые он получает, предложения, которые он отвергает, разговоры, которые он ведет, по-настоящему опасны. "сейчас не девяностые" смеется сережа покойником из черной пластмассы, километры пространства делают его голос незнакомым, совершенно чужим, полных смешков и ненужных ужимок (он всегда их использовал, чтобы сгладить напряжение момента, не всегда уместно, но обезоруживающим приемом); "сейчас не девяностые" говорит волков ахмеду на его предложение просто зарезать семенова, как свинью; сережа в наивной своей вере в пе-ре-ме-ны, в принцип прозрачности и открытости, без охраны, без олега рядом, мишень легкая — слово перемены звучит весной, свежим воздухом, плакатным обещанием продажного политика, потому что в этой стране, когда речь идет о больших деньгах и о больших возможностях, девяностые возвращались злым лихом. потом их перебрасывают на юг, ближе к дамаску, к зелено-синим мозаичным мечетям саида зайнаб — еще дальше от петербурга, — на спецоперацию в условиях абсолютной тишины, и вместо того, чтобы сосредоточиться, олег сгрызает себе пальцы, как нервный зверь.
ему — впервые в жизни — начинают сниться кошмары. не об убитых сирийских детях, вылезших из орбит глазах, сине-зеленых удушливых языках, и пытках, которые они применяют, потому что так получать информацию эффективнее и быстрее, а о тихих заснеженных петербургских кладбищах. волков думает о том, чтобы сорваться — с армейской привязи, с железной цепи, — дезертировать, один раз он едва не ловит автоматную очередь, но затвор старого оружия заклинивает и отсчитывает секунды сухим ржавым щелчком. они захватывают цель быстрее, чем планировали. родина-мать отсыпает им всем скупые увольнительные. денег никогда не хватает, и его отряд голодно щелкает челюстями. пока они ждут самолет, тяжеловесный военный, неясно как вообще умеющий летать, олег ходит по казарме, как волк по клетке.
он получает звонок только в москве, когда включает свой мобильный (первый же исходящий — сергею, но его телефон оказывается выключенным, в голове скрипят кладбищенские ограды и бьет звуком лопаты о твердую землю прямо по ушам). ленивый, лоснящийся жиром голос неторопливо уточняет, волков ли это олег дмитриевич, что ему дали этот номер в компании "вместе" как экстренный контакт (и еще укоряет: только трубку вы не берете чё-то я вам звоню звоню), и что сергей разумовский находится в больнице после похищения. олег скрипит зубами, ментовка по-другому работать не умеет.
похищения, пытки, все на "п" — слова, совсем не похожие на перемены.
волков говорит своим, что есть легкая, обленившаяся и считающая себя неуязвимой добыча (это будет легкая охота, никаких потерь среди гражданского населения, никаких выпущенных кишок и вырезания кусков мяса). они сдают свои билеты до хабаровска, вологды, ростова, сургута, уже делят шкуру неубитого медведя, уточняя суммы. олег не позволяет себе сорваться, садит себя на цепь толще и крепче: если люди семенова его убьют, а они его убьют, он ничем не поможет разумовскому. на съемной квартире на гражданке, на голом полу, они обсуждают план, рут проверяет информацию, ахмед приводит в дело молоха, который может вскрыть любой сейф так же просто, как во вторую чеченскую вскрывал ножом грудные клетки, олег возвращается в центр, на литейный, к похожему на ветхий дворец желтому зданию больницы.
лечащего врача сергея он находит в курилке на одной из старых лестниц, на съеденных плесенью ступеньках. это хронически уставший, сероватый лицом мужчина неопределенных лет, который медленно выпускал дым и навязчиво стучал ногтем по циферблату часов. олег протягивает ему руку (тот перекладывает сигарету в уголок рта, удерживая, отвечает крепко на рукопожатие), представляется: "я — друг сергея разумовского, олег волков", а тот с интересом смотрит на него сквозь грязные очки и пары дыма, переспрашивает: "олег?". медлит с ответом, снимая у себя с языка табачную крошку: "а он с вами разговаривает постоянно". волков берет предложенную сигарету, медленно поджигает кончик той же зажигалкой, которой вечером вскипятит влажную среду глаза семенова, затягивается и говорит на выдохе: "я только вчера приехал".
врача, кажется, это не удивляет. он пожимает плечами в сероватом старом халате и смотрит вверх на сбитую лепнину, от которой остались уродливые раны: "побочка от успокоительных, наверное".
олег думает о том, как в темной одиночной палате, как в тюремной камере, сережа разговаривает с пустотой.
правду он не говорит (переносит ее на потом, считая это милосердием). в редкие часы между восстанавливающим сном разумовский продолжает начатые беседы, заставляя олега теряться и путаться. когда сережа спит, волков сидит рядом и смотрит на него, даже не моргая; ворочается нервно, ерзает, сбрасывает одеяло, волков терпеливо накрывает его обратно, сжимая руку в кулак и не позволяя себе прикоснуться к нему даже для того, чтобы убрать колкую длинную прядь, лезущую в глаз. зато его собственные кошмары отступают и больше не возвращаются.
— не сбудется. — соглашается олег, поднимая упавший призраком халат и "бедных людей" достоевского из больничной библиотеки. в их детстве полно было маленьких — своих и чужих — суеверий. — потому что я разобрался.
он достает папки с бумагами. осторожно кладет их поверх одеяла, и отступает (как собака, принесшая в зубах добычу). здесь были не только документы, подписанные разумовским; много других имен, часть из которых принадлежала покойникам.
олег свой сон никому не рассказывал, но и он не сбылся.

не нужно, думает олег ровно, не отводя взгляда (глаза прячут стыдно только маленькие дети, еще не привыкшие к лжи, пойманные за руку за голодным воровством серого, с твердой коркой хлеба или во время ночных вылазок к летней черной фонтанке, кидать камни в проплывающие мимо плоскодонными кораблями с ночными экскурсиями по рекам и каналам), не задавай этот вопрос, ты не хочешь знать. это не темное, опасное любопытство, которое заставляет людей заглядывать в трупные лица, это не жажда получить заслуженное мщение за водянистые сочные пузыри на болезненно воспаленной коже, за унижение, за обманутую и втоптанную в грязь надежду на перемены, сережа собирается после упражнения на дыхание, глубокий вдох — долгий судорожный выдох, весь комкается в зябко подрагивающее существо, пока олег стоит рядом и ждет, весь выпрямившись так, будто у него в спине кроме позвонков были железные арматуры, будто на плацу команда "смирно". не надо, не задавай этот вопрос -  и тогда ему не придется отвечать.
("что ты сделал" отзывается вопросом, который волков задавал себе, на который был однозначный ответ "я сделал недостаточно". в швейцарской клинике семенову восстановят глаз, пересадят дорогую тонкую сафьяновую кожу на место сгоревшего века, подберут колкие седые искусственные ресницы, он купит своей жене новую собаку, которую раскормят сахаром до нервного диатеза; за то, что он сделал — за это единственное пятно крови, видимо, с разбитого ударом лица, — нужно было выколоть ему оба глаза армейским ножом, нужно было избить его до полусмерти, нужно было резать его на куски, тогда, возможно, семенову отпустили бы содеянное, как отмоленный грех. волков так сильно сжимает руку в кулак за спиной, что от ногтей остаются набирающиеся кровью лунки-полумесяцы, заставляет себя выдыхать и не дает алой поволоке гнева застелить снова глаза)
волков, и без того немногословный, теперь каждое слово тщательно взвешивает:
— нет. — он закрывается. очень привычно складывает на груди руки, такой олег волков на всех немногочисленных фотографиях из приюта (он вечно не хотел фотографироваться, отворачивался по команде "улыбаемся!", смотрел вверх, в сторону, в мутном расфокусе), так сидел и грубил усыновителям, заискивающе пытающимся ему понравится (потом они никогда не возвращались, выдыхая с облегчением на пороге детского дома), нехитрый способ показать миру свою враждебность, перекрещенные руки крестом из крестиков-ноликов в детских играх означает "я в домике". сережина кровать издает такой же скрип, как балка под весом сытого лощеного тела, у волкова едва заметно дергается нерв, но он продолжает сохранять видимость беспристрастности. — поговорил. кроме этого есть еще жесткие диски. информация по офшорам, список взяток и имена, компромат на нескольких депутатов, все дочерние предприятия "союза" и гостендеры.
(нужно было не останавливаться, нужно было сжечь его дом, нужно было найти тех, кто бил по голове, тех, кто тащил в машину, тех, кто слоями мертвого скотча до остановки кровообращения перебинтовывал сереже руки, того, кто держал паяльник, того, кто бил — здесь достаточно было только одного неосторожного применения бычьей силы, удар чуть пониже и сильнее, перелом основания черепа, или везти чуть дольше по плохим дорогам невского района, до асфиксии желчными рвотными массами, олегу приходится прикрыть глаза, чтобы успокоиться, и снова начать дышать, последний раз он задыхался не в желтой пыли востока, а в двенадцать, когда пневмония съела больше пятидесяти процентов легких, и сережа поднял на уши весь детский дом, от директора до вечного пьяного сторожа, когда волков страшно захрипел)
он ждет от разумовского любой реакции. нервного осуждения, злого недовольства, горького разочарования, гневной тирады или одного единственного "уйди". ждет вердикта своего единственного судьи, рассматривая природный узор на стекле, промерзшем насквозь, там, за окном, медленно гаснет долгая ночь; он бы иначе все равно не поступил (а была бы возможность вернуться в тот единственный момент, под полный животного ужаса взгляд глаз-бусинок, под сопротивляющийся женский визг, ответил бы утвердительно на вопрос ахмеда, не боящегося запачкать руки). красиво разлетаются белыми птицами бумаги прямо по не очень чистому полу, целой стаей, сидят у них под ногами. сережа резко встает, его шатко качает в сторону, олег по наитию делает шаг назад, пытаясь сохранить между ними безопасное, комфортное расстояние, выдрессированный на то, чтобы моментально делать вид, что ничего не происходило в развалинах чужой усадьбы, и в московской чужой квартире, и потом еще много раз. сергей сжимает пальцами его колкий шерстяной локоть с особым, совсем другим отчаянием, и волков медленно опускает руки, открывается для удара, чуть горбится в спине, но на разумовского по-прежнему не смотрит.
— да. — олег знал, что не вернется обратно. не вернется ради перспектив и нового звания, ради доверия генерала, мелькающего в новостных блоках и определившего волкова в спецотряд, потому что никто никогда не предложит ему ничего лучше, чем один единственный прозрачно-синий взгляд. — если ты этого хочешь. если ты позволишь мне. я вообще не должен был этого допустить, понимаешь? я обещал тебя защищать, а меня не было рядом, когда ты нуждался во мне, и я, и я— я не могу тебя потерять.
вскрывается старая рана. вычищается каждым словом от застоявшегося гноя воспоминаний. обрабатывается чистой откровенностью, правдой, которую олег никогда не произносил вслух. теперь чтобы ни было, будет легче. волков закрывает глаза. сердито сводит темные брови и трет пальцами переносицу. говорит на выдохе так обреченно, как в этих стенах признаются в смертельном заболевании:
— я тебя люблю. — нечетко. олег злится сам на себя, смотрит на зимние узоры, пытаясь найти там что-то, на чем можно остановиться глазам. повторяет еще раз, — я тебя люблю.

он знал: второй раз он эти три очень простых слова, которые многие говорят, не задумываясь, произнести не сможет, просто сил в себе не найдет. для чего угодно найдет, но не для этого. он последний раз эти "я тебя люблю" маме говорил, укладывая ее, полусонную, пьяную дешевым коньяком и похожую на конфету пьяная вишня, на диван и накрывая худым тоненьким пледом, и она сквозь какие-то свои мечты, сквозь улыбку эту растянутую, блаженную, отвечала "я тебя тоже, олежа" и пыталась его по голове погладить. волков всегда думал, что поступки куда больше слов скажут, что давно ясно, что рядом с разумовским он только на него одного смотрит, даже не пытаясь сделать вид, что что-то еще ему интересно — так было в "радуге", но шутки быстро прекратила пара тычков в нос, так было в москве, где все недели олег шел на противоречащую самой его природе хитрость, чтобы сережа ему то голову на плечо положил, то позволил мельком коснуться плеча, оправдываясь то ранним опавшим листом, то стрекозой, севшей на острую выпирающую косточку, то еще какой-то ерундой, которая неумелым враньем вязла на зубах, заставляя волкова смешно сердиться на самого себя.
(то, что на развалинах особняка произошло, в комнате с почти нетронутой лепниной, тоже вспоминал, мучился, потому что боялся, что это было только из-за его напора, только из-за силы, только потому что сережа ему "нет" не хотел говорить, и что шумные эти выдохи не потому, что он делал приятно, а потому что делал больно — семенову глаз зажигалкой кипятить легко и по-злому задорно, потому что он знает, что семенов приказал сделать, а как себя собираешься наказывать за то, что у разумовского синяки потом оставались от слишком сильной, отчаянной — только не уходи! не отталкивай! — хватки? подойди к мутному зеркалу в бледно-зеленом коридоре и сам себя ударь)
те секунды, которые разумовский медлит — их на самом деле не так много, можно сосчитать, олегу кажутся вечностью. они — красные флажки, в которые загоняют зверя. он успевает подумать: сейчас вытащи руку из сережиных пальцев, отступи спиной назад, к двери, и уходи, и никогда больше не возвращайся, и живи сам, принесенные документы (и информацию, которую один из своих, артем, разумовскому сольет на защищенные сервера) будут его защитой, он умный, он найдет, как их использовать, а ты уходи, помнишь, как говорили все эти неприятные, грубые тетки? ради себя живи. сказать, что он не может без сережи жить — соврать, он же как-то жил эти тоскливые, воющие и пустые несколько лет. делал что-то. спал почти спокойно. только постоянно думал о том, как он там, кто с ним теперь, кто успокаивает и гасит эти странные и пугающие вспышки пустой злости, кто обнимает его и следит за тем, чтобы всегда недалеко было еще одно одеяло?
правильно было сказать — и вздохнуть, как детдомовские воспитательницы, потом все-таки и на него махнувшие рукой в кольцах с рубинами, глубоко так, горько, — что он не хотел без него жить, но сергей молчит, и зимние узоры плывут у олега перед глазами, и горечь во рту какая-то жуткая, и стоило столько лет ждать, чтобы наконец-то узнать, что это безнадежно все, что не взаимно, что...
что?
олег чуть отклоняется назад, даже в темноте видно, что у него удивленный, недоверчивый взгляд (такой у всех детдомовских был, которые узнавали, что их забирают домой). ему моментально жарко становится под теплым свитером с горлом. он обнимает сережу слишком крепко, слишком близко (теперь можно?), совсем худого, очень хрупкого, в этой бело-мутной больничной пижаме, шепчет ему в ухо сбивающейся скороговоркой:
— мое место не там. мое место здесь. — целует его мягко в свежий ожог, чувствует губами цинковую больничную мазь. — я всегда буду рядом с тобой, я обещаю. я тебя никогда больше не оставлю. давай я тебя заберу отсюда, да? поедем домой.
и совсем неуместно, но почему-то очень забавно на грани сознания мелькает мысль, что теперь можно отрастить волосы.
в коридоре ахмед грудью уже лег на невысокую стойку ночной медсестры, худенькая, светлая, она смущалась и тихо хихикала, раздражающе щелкая ручкой. олег бьет сержанта по плечу, отвлекая его внимание, говорит: "машину подгони". дежурный врач отчего-то даже не спорит — это тот же самый, который на лестнице предлагал волкову сигарету, все такой же смертельно уставший, и от этого практически равнодушный ко всему. олег подписью сережи на документах всех расписывается, и уже стоя на пороге, говорит: "мы одеяло заберем только. завтра привезут обратно" — тот только пожал плечами, а желтые тени из-под стеклянной зеленой лампы проскакали по его лицу.
он кутает сережу в одеяло, как в детстве, перед тем, как вынырнуть на несколько секунд в промерзшую улицу, ровно семь шагов до машины. уютным оранжевым светом горят огни на приборной панели. ахмед выбрасывает сигарету в узкую щель приоткрытого окна и разворачивается, неприлично рассматривая разумовского с насмешливой внимательностью. олег садится рядом на заднее сидение, приоткрывает полы куртки, чтобы разумовский мог забраться ему под колючую шерстяную руку и согреться. гладит его по голове и почти готов начать утешать его бесполезными взрослыми словами, чтобы не дрожал так сильно.
— это артем. — представляет он ахмеда, и тот витиевато взмахивает рукой, снимая невидимую шляпу. но ничего не говорит, и из двора мариинской больницы без напоминания выруливает на пустынный литейный. при всех недостатках, у артема ахмедуллина было одно безусловное положительное качество. он умел в нужный момент замолчать.
(правда, на середине пути спрашивает, смотря в зеркало заднего вида: "парней туда отправить?", и олег отвечает испепеляющим взглядом, который можно было перевести на человеческий язык как "может быть, мы сейчас об этом не будем говорить?", но по итогу коротко кивает. рут сейчас следит, что семенов делает, и тот вряд ли кинется в молниеносную ответную атаку, но лучше подстраховаться)
они едут по желто-черному ночному питеру, по крепко сведенным мостам, мимо реконструций и строительных лесов, мимо домов, переживших столько, сколько человек пережить не в силах, мимо авроры и дешевой подделки под деревянный флагман на вечной стоянке у туристической набережной, на тот адрес, который им назвал разумовский. олег отвлекается на один единственный вопрос, делая все, чтобы он прозвучал максимально нейтрально, пусто и не ревниво (в конце концов, он на эту мысль запрещал себе срываться весь этот длинный долгий период, пока их общение было ограничено только очень дорогими и редкими звонками):
— ты один сейчас живешь?