Здесь всегда было холодно,
постоянно,
день за ночью и ночь за днем.
Когда мимо камеры, с обратной стороны, пролетали дементоры, было слышно тихое шуршание их одежды. Впрочем, Сириус до конца не был уверен, что это — одежда или их бесформенное тело.
Когда они приникали своим пустым жадным ртом к прутьям клетки, становилось еще холоднее. Кто-то кричал, кто-то плакал, а у Сириуса внутри было абсолютно все пусто. Он сидел в центре крошечной каменной клетки, подобрав под себя ноги, и, не моргая, смотрел на тучи по другую сторону.

Его страшно боялись,
когда приносили еду, когда обходили коридоры, когда кто-то из заключенных затягивал песню или смеялся. Его страшно боялись, но не за то, за что стоило бы. Его боялись за ту холодную расчетливость и вероломство, с которыми он убил своих лучших друзей. А стоило бояться за безумие, скапливающееся по капле в сосуде его дырявой души.
За смесь острой, очень личной, боли, доводящей его до тупого отсутствия эмоций. За текущей у него по венам, вместо крови, ярости от чужого предательства. За бесконечное чувство вины, что не уберег. За вплетающийся во все эти эмоции страх.
Он был бы готов не есть, не пить, но жить только на своем черном топливе мести. Если бы было куда бежать, если бы была где-то такая цель, на которую он мог бы выпустить весь этот ад — он бы сравнял Азкабан с землей.

Сириус Блэк заключил себя в Азкабан самостоятельно, собственными руками, отказавшись
говорить на суде,
взывать к правосудию
и умолять Альбуса Дамблдора поверить ему, проверить его, защитить его.
В этом всем не было абсолютно никакого смысла, потому что Джеймс и Лили Поттер были мертвы.

Джеймс и Лили Поттер были мертвы абсолютно окончательно, бесповоротно, он трогал их холодеющие руки, заглядывал в их остановившиеся глаза. Он безуспешно пытался услышать звук их сердец, но, как собака, учуял запах отсутствия жизни сразу же, только прикоснувшись к калитке дома.

Если бы он мог убивать Питера раз за разом — он бы тут не сидел. Он бы посвятил всю свою жизнь его медленной, чудовищной смерти, он был стал
ее творцом,
ее певцом,
ее священником.
Потому что семья Блэк умеет убивать, у них у всех в роду — кровь гнилая, ядовитая. Как бы он не доказывал, не протестовал, единственное, что его всегда сдерживало, это заклинание, которое Джеймс наложил на него в их самую первую встречу в Хогвартс-экспрессе: "Привет, меня зовут Джеймс. Будем друзьями?"
И он, блядь, ради этого "будем друзьями" был готов перечеркнуть всего себя. Стать лучше, чем он был на самом деле. Лучше, чем завещали ему его предки. Умолять Шляпу отправить его на Гриффиндор, не ради позы, ради дружбы. Ради Люпина, к которому они подсели в купе, ради Питера, которому они махнули на свободное место, ради Джеймса Мать-Его Поттера, который улыбался всегда так, словно капитан квиддичной команды, только что взявшей Кубок.

Заклинание работало, пока Джеймс был, существовал физически, звал на семейные ужины, с Лили и маленьким Гарри. Оно вело за собой, выжигало с семейного древа, делало лучше. Сириус смог обмануть всех своим гриффиндорским значком и заслугами на войне. Он почти смог подменить свою настоящую душу — другой, более светлой, и только Альбус Дамблдор смотрел на него внимательно своими холодными, умными глазами и понимающе усмехался в бороду. Паршивая собака чует другую паршивую собаку с расстояния.
Джеймс и Лили Поттер были мертвы абсолютно окончательно, и великое заклинание дружбы дало трещину, не выдерживая напора злости, злобы и отчаяния. Блэк — это не фамилия, это приговор.

После нескольких месяцев заключения, Сириус перестал соображать, когда он спит, а когда бодрствует. Что ему кажется, а что происходит действительно. Со временем, ему стало казаться, что Джеймс никогда не умирал, что он тут, стоит руку протянуть, стоит за спиной, непривычно тихий и неподвижный. Он все пытался поспешно обернуться, чтобы успеть увидеть его хотя бы краем глаза, но Поттер всегда успевал ускользнуть.

Пару раз, кажется, заходил Дамблдор. Сириус надеялся, что зайдет и Римус, хотя бы разочек, хотя бы постоит в отдалении, не рискуя, не в силах, подойти ближе. Подарит немного рассудительности через свой серьезный взгляд. Сириус ждал его, неделя за неделей, но потом понял, что Люпин не придет.
Да и не стоит ему.
(В тот день он плакал, как ребенок, как будто ему пять, правда в свои пять он никогда не ревел.)
Ему надо было взять хранение тайны на себя. Ему надо было это сделать, Мерлин, что было в этом сложного — догадаться поступить именно так?
Сириус бы молчал, Сириус бы умер за этот секрет. А умереть было бы намного легче и приятнее, чем жить в своем собственном внутреннем аду, в котором горячее и страшнее, чем в Азкабане.

Он отплевывался своими эмоциями, первый раз — за все заключение, они навалились на него огромным комом, который обычно сдерживала посттравматическая апатия. Метался, в ужасе, по камере, пугая своим собачьим рычанием остальных заключенных. Пару раз он бросился на прутья решетки и затих, побито свернувшись в самом центре, чувствуя, как собираются дементоры за стеной. Они знали, когда нужно приходить, когда узник готов отдать им все свои эмоции и сломаться.
Ночью ему снова начало казаться, что Джеймс совсем рядом, мотает срок, длинною в жизнь, вместе с ним.

— Сохатый? — позвал шепотом, задержав дыхание, напуганно и с хрупкой надеждой. — Чувак, что ты здесь делаешь?
[nick]padfoot[/nick][status]еще один блэк[/status][character]<div class="pr_name">сириус блэк</div>it just seemed a prudent time to ask whether your wanderlust had subsided.<br>[/character]

[nick]padfoot[/nick][status]еще один блэк[/status][character] [/character]
Лицо Сириуса треснуло, располовинилось на самого Сириуса и кривую щель улыбки, к Сириусу никакого отношения не имеющую. Заходя в мертвый, тихий дом Поттеров, он уже заплатил дорогую цену за свою неполную, но убийственно-неуместную доверчивость к Питеру. Положил свою живую, смешливую, вызывающую улыбку в ящик с подаянием для магловских Богов, с ненужными безделушками для старьевщика.
И ушел в свои долгие двенадцать лет.

Сириус моргнул и по-собачьи наклонил голову набок. В этом его жесте — провидение ответа, еще не осознанное, но уже предсказанное, его будущий побег. Нити настоящего, будущего, прошлого путаются в Азкабане в неопрятный комок, безвольные повисают в вынужденном бездействии. И непонятно уже, что сейчас: то, что было, то, что есть или то, что будет.

— Сохатый? — он повторяет, смотрит на него с жадной надеждой, не смея шевельнуться или вздохнуть. Он хочет еще поискать глазами Лили, но боится даже моргнуть. — Я так подвел тебя.

У Сириуса отличные, большие, долгоиграющие планы: сидеть в этой давящей, узкой, душной клетке всю оставшуюся жизнь, медленно становясь отделенным сам от себя. Отделить себя от тощего, измученного собственной яростью и острым, бесконечным чувством потери, тела. Возвести свою крошечную камеру в церковный ранг, в место поклонения яркой вспышке прошлого, которое, казалось раньше, будет длиться всю жизнь.

Он не говорит об этом, просто дальше смотрит во все глаза. Блэку остро хочется протянуть к другу руку, чтобы стереть его теплом с ладони ощущение мертвого холода.

— Я должен был знать, Джим, я должен был знать, — Сириус устало вздыхает, внезапно чувствует себя опустошенным, как после истерики. — Это все моя вина.

//

— Джеймс, — Сириус смеется, как лает. У него изо рта никогда не пропадает жесткое, насмешливое выражение, даже когда он шутит самые свои добрые шутки, даже, когда он растягивается на диване в Гриффиндорской гостиной в окружении только своих друзей. — Джеймс, мы больше не можем слушать, какие у Лили красивые глаза, серьезно.

Он деловито разворачивает сегодняшнюю газету. Они много обсуждают их, отгораживаясь словами от реальности, с каждым годом новости становятся все мрачнее, а мысль Сириуса — все определеннее.
Он пропускает через себя чужие смерти, слухи о Том-Кого-Нельзя-Называть, настроение магического мира, его раскол на последователей и преследователей. Сириус прислушивается к своей вшивой крови, заговоренной золотыми львами и красной мантией, и его намерение пройти в Аврорат становится почти физическим.

Это — его манифест, его вызов, его творческое высказывание: нахуй пройдите, пожалуйста, с вашим определенным мнением по поводу моей судьбы.
Еще он не говорит об этом, почему-то, никому, кроме самого себя. У Сириуса такое ощущение, что у них всех — есть в будущем своя, прекрасная, особенная жизнь, которая должна быть хорошенько прожита: Джеймс, например, должен сделать предложение Лили и стать примерным семьянином. А вот у него, Сириуса, после Школы — сплошной зияющий провал, а не жизнь, он уже заглядывал туда, осторожно и мельком. И Аврорат кажется отличным выходом.

Этим самым Авроратом он выпендривается сразу перед всем кем может: и теми, кто считает, что человеку с фамилией Блэк доверять не стоит, и теми, кто считает, что человеку с фамилией Блэк учиться на Гриффиндоре позорно. Он снова думает о Джеймсе и Лили. Он думает о них обоих намного больше, чем согласен показывать: они прекрасная пара. И не смотря на то, что внимание и время Джеймса скоро начнет ускользать между пальцев, от друзей — к его будущей чудесной семье, Сириус рад за них. Не без своих личных, эгоистичных, истинно Блэковских "но", но от всего сердца.

Он думает, рассеянно смотря на остальных мародеров, поверь газетного листа, что "навек" у них всех ничего не будет. Думает, как они постепенно разойдутся каждый — своей дорогой.

— Мерлин, какие вы сегодня все скучные, — ворчит, шуршит газетными листами, ищет взгляд Джеймса. Сириусу просто необходимо подбить его сегодня на что-нибудь яркое,  безумное, без военного привкуса. Он, как будто, чувствует, что дальше в его жизни этой войны будет — по самую глотку. — Сохатый, может, выберемся сегодня ночью куда-нибудь? Мы тут скоро станем самыми примерными учениками, вот отстой будет.