между невинными прикосновениями — портить прическу блу, выкидывать ноа из окна, мешать гэнси аккуратным тычком куда-то в бок — и такими находится слишком много, о чем ронан не догадывался, но хотел бы знать раньше. руки кавински — паучьи лапки, невесомые поцелуи солнца и строгий ошейник — кажутся самым естественным в мире, кажутся природной катастрофой, кажутся концом света и благословением; мир ласково скручивается в спираль между ребрами, мгновения между вдохнуть и выдохнуть игриво прячутся между мазохизмом и утоплением. ронану нравится.
сердце к колотится на последнем издыхании; not as much corpse-like as k pretends, doesn't he?
thought almost sinful. his pupils are so breathtakingly blown; deadly surprise blown, 'i'm gonna die and have no regret for this' kind of blown; eyes shining. breath, swallow, breath again. sanity leaves this cursed place.
"fuck you," he actually might. "no business talking," bites aggressively. thumb on ronan's cheekbone casually moves down to his parted lips. there are no more teeth to show, tongue only.
в какой-то из реальностей все могло быть проще и обойтись без побочного ущерба — если бы ронан знал, чего он хочет, если бы кавински давал ему это что-то, чего он хочет; если бы никто не говорил, что у кавински нет души. ронан думает, что мог бы ее найти, если бы захотел. между двумя трупами, которые никогда не будут обнаружены — проко и отец? под собственными пальцами на бледной спине, на шее, в волосах? ронан линч — это всегда про движения; слова лгут, руки, всего лишь, делают это реже.
[indent]  i’m off my knees / now. i want your hands to become language

он закидывает голову назад — беззвездное небо генриетты благодушно смотрит на них сверху, ожидаемого наказания не следует. синеву прибивают за запястья, черные зрачки наблюдателя просвечивает сквозь дыры облаков; almost romantically.
make a move, make a move, make a—
ronan exhales helplessly, groan almost, when k kisses him again. move enough, isn't it? innocent sound that no one ever heard. k should be flattered once again.
[indent] curiosity is such a filthy little parasite.
касание вскрывает его от линии роста волос до середины татуировки, голый позвоночник серебрится под лунным светом, кровь на пальцах кавински выглядит как вино, которое обязательно нужно попробовать; блаженные пытки реальности, ронан кусает запястья, ронан целует пальцы.
между вдохом и выдохом мир переворачивается и встает перед ними на колени, предлагает безграничные возможности и предлагает себя целиком; звёзды падают с неба, люди умирают на другой части планеты, океан вспенивается от напора кавински. ронан не может думать и не может дышать.

если бы ронан позволил себе прерваться, то он бы спросил как часто кавински делает это. с людьми, с другими парнями, с самим ронаном в своих больных снах — с кем угодно, потому что это перебор. границы стерты до отсутствия возможности реконструкции; так, словно их никогда не существовало и никогда больше не будет существовать. ронан не может вспомнить прошлого прикосновения, но запоминает пальцы на бедрах, постигает медленную смерть от движения языка, теряется в клацании зубов, когда недостаточно того, что уже есть — нужно больше. температура в генриетте установила новый недосягаемый рекорд и убила двух сновидцев на ебучей парковке.
дыхание переоценено, движение — нет; легче пережить марафон, чем один поцелуй с джозефом кавински. ронан усилием воли заставляет себя отпустить запястье. останется синяк, но это горячо, это почти всегда горячо; как царапины и кровоподтеки. ронан не смог бы признаться в этом вслух.
под закрытыми веками долгожданная темнота, сознание перестает работать так, как должно, но раздражающая правда почти ощутимо бьет по пальцам; ронан знал, что это было об адаме с первой встречи, но избегал любой мысли о кавински, проебал возможность насновидеть хоть что-то, чтобы оказаться готовым. руки неприглядно трясутся, крошатся миры и кости, носы и ребра, кости и кости. к улыбается в его губы, и ронан кусает их своими замечательными зубами. черта, где боль была всего лишь болью, осталась далеко позади. хочешь вернуться — изобрети машину времени и уезжай.
ронан не хочет.

[indent] most folks need a world to conquer, something big to do
[indent] they don't know the worlds i conquer when i'm kissing you

ронан открывает глаза; столкновение лоб в лоб, смерть на трассе, car crash about to happen once more, бензин заливает плавленный асфальт и пахнет великолепно. расширенные зрачки кавински остаются в памяти двумя черными дырами, и ронан позволяет им себя поглотить; чье дыхание нарушает тишину, чьи руки на чьей шее, чьи лица, чьи, чьи. there is no answers to unspoken questions. white tank top going up because ronan's fingers want it this way. they are the hungry one. let them be barbarian, let them be greedy.
— do you have any idea how goddamn skinny you are? — any whispers sounds like almost confession now. tension never left their bodies, but ronan doing his best.
растворение трупа кислотой, блаженное время между приходом и новой дозой, выход из сновидения в церкви с чейнсо в руках, свист сквозь сжатые зубы, скрип капота, когда ронан сокращает расстояние в очередной раз. остановка кавински не значит, что он должен доверять чужому опыту или подчиняться. солнце вылизывало их кожу теплыми лучами, сейчас остались лишь луна, ветер и пальцы. языки остаются в клетке зубов. for a moment.
ронан не опускает взгляд, чтобы удостовериться в реальности — его пальцы и ребра кавински, тазобедренные косточки над линией джинсов, худая спина и позвонки. он не считает, потому что это еще сложнее, чем дышать; не считает, потому что они бесконечно идентичные при всех имеющихся отличиях. мир разбирается на запасные бесполезные части, на рекламные вставки, на непрошеные телефонные звонки.
все менее важно, чем происходящее; world can go fuck itself, because kavinsky is busy.

кавински выглядит жадным до мелочей — время ронана, взгляды и полтора касания; безмерно щедрым — собственное время. урок. информация. монета. расслоить выстроенный образ к и его поведение наедине у ронана не получается; слои трухлявые, размытые кремом, размазанные ложкой по пластмассовой тарелке реальности, которую никто для них не определяет. отец просил молчать, но это пройденный этап, смерть — побочный эффект и пройденный этап; никто не говорит ему, что делать дальше; слова гэнси и деклана ронану не нравятся.
выглядит как сон, но не является им, выглядит как мечта, но даже близко не является ей, выглядит как реальность, но чувствуется как ножи в спину, которые никто не стелиризовал. антисанитария, с которой приходится иметь дело; кавински, с которым хочется иметь больше одного дела; ронан затягивается с чужих рук еще раз — губы обхватывают фильтр, прикрытые ресницы подрагивают.
— do you like what you see? — lovers whispers in the shadow of night. moon kissed them both in cheeks, sun will never met her again. it tastes bitter and sweet. — will you let me? — his pupils are blown, blown. blown like every-fucking-day, but this time is different somehow. bones are melting, heart-stopping, k's pupils make people choked to death. ronan is not special, ronan just one of them.
move forward: spread the legs hugging k's waist, knuckles on hips, breathing against each other’s mouths.
will you really let me? move forward one more time. start a war.

it's not so pleasant

and it comes like this: горячий душ в жаркий день. ванная заполняется паром, прислоняешься к пока ещё холодной стене, прикрываешь глаза, опускаешься ниже, прячешь лицо в руках, задыхаешься, задыхаешься, задыхаешься; когда ниже уже некуда, то ложишься на дно и позволяешь душу безжалостно барабанить по костям, воде заливается в уши. как прохладные капли дождя, как утопление, как долгожданное избавление от страданий. как лоботомия, как подарок на рождество, как машина времени, где ты запираешь отца в спальне и не находишь на утро то, что осталось — раздавленные ягоды; деклан отказывается лгать, ронан учится сновидениям от главного и единственного сновидца, кошмары в барнс не заходят даже в худший день. как долгожданные ответы на вопросы, как возможность быть собой.
это легче, чем дышать, это проще, чем что-либо в жизни. это, почему-то, даже не больно.
вода превращается в кипяток, кипяток — в пар, ронан линч обнаруживает себя сваренным заживо и все, что ему остается — сновидеть нового ронана; некрологи остаются ненаписанными, никто не горюет.
no one. fucking. care.
just breathe, ronan.
he can't.

and it's not so conventional
it sure as hell ain't normal

insomnia. shotgun, wedding, shotgun, wedding. collapse, end of the world.
если брошенная сигарета начнет пожар, то никто не заметит. чужие ребра можно пересчитать свободной рукой, но ронан не в настроении считать, дышать, думать. ронан линч — всегда действия; никогда — все остальное. они делят больше, чем сновидения. breathing. lips on lips. headaches. call it home. no pity allowed here. there is so much more than he ever expected.
ронан бездумно позволяет рту открыться шире; чужие волосы, его пальцы, чужая шея, его пальцы, чужие губы, его губы. задранный цепкими пальцами подбородок, костяшки на бедрах, прикрытые ресницы щекочут чужие щеки. breathing. saliva. tongue.
just fucking breathe, ronan.
lips gloss looks so good and natural on him.
рядом с кавински дни скатываются в один многочасовой бессонный марафон, растянутый до раздражающей невозможности; локация не меняется, усталость застывает в изнеможденном теле, мазохизм процветает. за расширенными зрачками не разглядеть цвета радужки, за опущенными очками не разглядеть глаз, но ронану и не нужно знать. все, что остается недосказанным — додумывается. ронан думает о том, что глаза кавински видели слишком много уродливого, поэтому он их прячет.
— может я специально задаю неправильные вопросы? — ронан наклоняет голову, следит. рот чуть-чуть кривится, вне его желания и контроля. — может ты не захочешь отвечать на правильные? — tongue in cheek, tongue on his shiny lips. two predators going to kill each other and both of them find it kinda hilarious. world keeps spinning, stop is not allowed; not now, not ever.
этого не должно было случиться, но если бы не случалось всё, что не должно, то было бы не о чем писать истории и ничего бы не менялось. войны бы не начинались, люди бы не умирали в нелепых автомобильных авариях, потому что пьяный водитель автобуса выехал на встречную полосу и предложил миру свое разбитое сердце, пожары бы обходили стороной многолетние леса; лечили бы смертельные болезни, спасали вымирающие виды животных — или никто бы не вымирал, пока планета не оказалась перенаселена. ронан думает о том, что мог ли бы он помочь миру хоть чем-то, не став при этом жертвой опытов и бездонным мешком с подарками для всех людей на этой планете.
он слишком плохо выглядит в белом, чтобы предполагать такое развитие событий; недостаточно эгоистичен, чтобы не предполагать.
nice in the way that a lobotomy must be nice

— мертвые не могут сказать тебе нет, я полагаю, — ронан не смотрит на монету. живые тоже не могут сказать нет джозефу кавински, ронан почти не может; от напряжения тошно. за его движениями следят сотни камер, изображение транслируется в десятки стран, пока ронан перекладывает монету из одной руки в другую; взглянуть лишний раз на нее он себе не позволяет.
ронан закрывает рот, чтобы не спросить кто последний смотрел на кавински с любовью. это невообразимо даже его сознанием; прокопенко не считается, он пахнет сном в той же степени, что и цветочным шампунем, мать кавински не считается, потому что она мифологический персонаж, и в то, что ронан не видел, ронан не верит. в то, что кто-то мог воспитать джозефа кавински — тоже.
ронан знает о любви благодаря двум людям; аврора линч и мэттью линч. дорога в барнс гладкая и вылизанная годом смакования момента, сюрреализм на четырех колесах. страшно думать о запустении, страшно думать о том, что он может там обнаружить; страшно взглянуть на подъездную дорожку снова.
интересно, отмыл ли дождь всю ту кровь, которую оставил отец. пожалуйста.
ронан не говорит то, что думает. ronan says, "nice lesson, appreciate it."
skin and bone, skin and bone, skin and bone

он не смотрит ни на пальцы кавински, ни на то, как они слегка подрагивают, когда предсмертно щелкает зажигалка, не думает что он предложил, не смотрит на чужие губы и сигарету между зубами — совершенно точно нет, ронан линч таким не занимается. дым прячет его лицо на секунды, щеки не розовеют, невозмутимость наедине с кавински носит, не снимая. с каждым шагом в зону комфорта становится тяжелее; никто пока не улыбается.
ронан принимает сигарету так, словно делал это десятки раз прежде; чудесная имитация выдуманного опыта — вытягивает руку, пытается не коснуться, касается. skin is dry and warm; ronan bets he smells like smoke and weed and gasoline and something more, what makes ronan even more curious. секундный импульс происходит быстрей, чем ронан успевает передумать — вместо сигареты цепляется за тощее запястье, притягивает к себе на половину торопливого шага. колени почти касаются чужих бедер; и в этом что-то есть. бессмысленное, бессвязное, глупое.
ронан затягивается, его губы и чужие пальцы слишком близко, чтобы не думать об этом; rule #1: do not fucking touch him. failed.

в прокопенко ровно столько прокопенко, сколько от него хотел оставить кавински.
you & you & you & you

на к можно смотреть либо с любовью, либо с плохо скрываемым раздражением, и проко никогда не стеснялся любить: послушно открывал рот для новых колес, подставлял шею, отдал бы последнее, что у него было (всегда оставалось достаточно); к постоянно нужно еще и еще, и больше, дальше, сильнее, еще немного dream pack и каплю прокопенко, еще и еще, пока не останется лишь слабый задушенный стон из чужой глотки. после того, как потерял голову — отдал сердце.
проко всегда думал, что генриетты ему мало; с кавински в городе оказалось, что генриетты ему как раз достаточно. послушный мальчик теряет имя, когда садится в белую митцубиси в первый раз — добровольно надевает чокер, затягивается с пальцев к, нюхает с приборной доски, слизывает соль с чужой шеи и запивает текилой. горло плавится, желудок горит, внутренности судорожно сокращаются, но как же, сука, хорошо.
джозеф разрешает ему это помнить, потому что джозеф лучше всех.
иногда прокопенко не чувствует ничего, кроме бесконечного желания прогибаться под его волю; это в нем осталось, ненавязчиво и лениво лежало на самом видном месте, никто не замечал. если к просил съебать из дома ночью, то проко не думал дважды. даже единожды не думал.
ничего не изменилось.
go in on a dildo for my birthday

половина воспоминаний — рваная и потрепанная; проко по ночам чувствует себя добровольным сиротой и брошенным щенком, поэтому перестает спать один. во всем теле пульсирует нездоровая потребность ночевать на крыльце у дома к, на заднем сидении машины, вваливаться к скову или просто слоняться по генриетте до рассвета. смысл растекается дождем по перегретому асфальту, и проко снимает обувь; он сам не знает кто он, если на него никто не смотрит, поэтому старается, чтобы на него смотрели всегда.
половина хромых воспоминаний — джозеф кавински.
в одном из них к не дышит и держит его за руку; темнота пачкает комнату до грязной безызвестности, проко пугается так, что забывает о том, как он здесь оказался. забывает, что нужно делать. забывает свое имя, оставляя лишь привычное проко, но помнит имя и лицо джозефа кавински.
к приходит в себя резко, словно выныривает из воды, и проко думает трижды о том, что делать: броситься ему на шею, заплакать или наконец-то вдохнуть. потребность дышать как-то проебывается, когда переживаешь худшее.
— ты меня напугал, — проко легко и недоверчиво касается чужого плеча, худые пальцы выдают волнение. но к настоящий, живой, он здесь.
все остальное меркнет.
проко позволяет себе свернуться рядом, сердце отказывается замедляться, кавински — говорить. ночь обнимает их обоих, прячет под темным покрывалом, успокаивает материнским поцелуем в лоб. проко держится за большой палец кавински так, словно это последнее, что ему осталось. если закрыть глаза, то он исчезнет; если отпустить, то он исчезнет; если кавински исчезнет, то у проко никого не останется.
you name it drake

собственное мнение осталось на влажной подушке, утреннее солнце к ним не заглядывает; комната покрывается пылью, ворох грязной одежды в углу разрастается до человеческих размеров. проко заходит домой только ради душа и переодеваний. часы пролетают в машинах и на substance parties, потому что бывают только такие или спасибо, другого не надо.
внимание прокопенко — внимание ребенка с сдвг. он мечется, мечется, мечется, кавински трогает за локоть — останавливается, отпускает — и он снова не находит себе места. когда-то принимал одни таблетки, а сейчас ловит трипы совсем с других. мать недовольно молчит и качает головой в отражении блестящей раковины; прокопенко предпочитает делать вид, что не замечает.
не замечает и собственного волнения, когда к его касается.
— не имело бы, — хмыкает, нервно дергает плечом, трясет головой, чтобы убрать волосы с лица. — я знаю, что реален ты, к. этого достаточно, — улыбается где-то между вдохновленно и наивно, смотрит на кавински боковым зрением, пытается понять отношение к ответу. пожалуйста, пусть он не разозлится.
проко в своих привязанностях вернее богослужительницы на девятый десяток жизни; к возведен на божественный уровень с момента знакомства и ни ступенью ниже. если джозеф скажет прыгать, то проко прыгнет. идти топиться — пойдет топиться. раздеться — разденется. кавински так, конечно, не говорит; а мог бы.
чужая рука на его шее совсем не чужая.
you know me

ронан и ложь — история о вещах, которые не хотели бы пересекаться, но им приходится делить сначала кровь, потом фамилию, барнс и отцовскую волю в завещании. ронан не любит делиться; ронан, на самом деле, ненавидит делиться.
ложь гниет в подвале барнс, запах растекается до гостиной, где они оставили мать, сбегая из собственного дома. ложь спит в амбарах, ложь спит в электрических приборах, работающих без электричества; ложь спит в ронане — и рано или поздно станет очевидна всем. если бы он не встретил к, если бы к не встретил его, то линч продолжал бы думать о том, что он совсем один или последний из; отец больше не открывал рот, а когда открывал, то говорил совсем не то, что нужно.
ронан на него не обижается; берет пример, совершенствует, перестает говорить совсем. деклан обижается за них всех, но хорошо это скрывает; ронан так не умеет.
— you are so fucking smart and special, k, — ronan lynch chuckles first time in his life. or today, or this fucking year. who cares, who counts. — actually, i was going to ride out of here and just now changed my mind, but if you insist.
the dawn will break before you

ронан не думает о гэнси и ронан не думает об адаме; ронан не вспоминает про блу сарджент и ронан не вспоминает про ноа черни. лишние движения и лишние мысли, boys just wanna go wild, ronan just wanna be wild as fuck. капот не остывает, сновиденный металл под его пальцами растекается знакомыми ощущениями; комариным зудом надоедает мысль о том, что кавински знает настолько больше его, насколько только можно; гэнси тоже, адам, очевидно, знает почти все — каждый из знакомых знает больше, чем ронан линч, и это бесит. ноа знает все, но никогда ничего не скажет. noah is the most precious one.
гэнси хочет найти своего короля, адам — выбраться из города; ронан хочет остаться в генриетте. кавински хочет слиться с бесконечностью, стать отцом самому уродливому из возможных концов света. чужое одиночество бьет по ребрам, если раздумывать хоть одну болезненную секунду — ронан останавливается, выдыхает, делает следующий неприятный шаг. dream pack are always around, но сейчас они наедине; пахнет той самой свободой.
здесь нет людей, здесь нет никого, кроме десятка одинаковых машин и бесконечных возможностей двух сновидцев и одного кейбсуотера. об этом необязательно кому-то знать, но кавински, скорей всего, не закроет свой рот при встрече с гэнси. call him dick one more time, расскажет про то кто кому делал минет в новой машине (всегда линч?); ронан, конечно, не отреагирует.
воображение кавински делает за него всю грязную работу; ронану достаточно приоткрыть рот.

you'll burn up the sky you're a constellation

стекло от битых бутылок хрустит где-то за спиной, кавински в считанных метрах, но ронан все еще чувствует больше, чем хотелось бы; подачку неловко ловит одной рукой. смотреть на к тошнотворно, уязвимо и совершенно точно не хочется.
монета под пальцами теплая, чужое касание представить в разы легче, чем за любую минуту из последних часов, когда он его изящно выдумывал. они делят один предмет, секундная разница между прикосновениями. ронан говорит себе, что это не любопытство; молчит, молчит, ощущает рельеф и температуру пальцами. думает о том, смог бы он создать такую же — конечно, да; если достаточно постарается. кавински бы им гордился. не думает о том, что это значит, смотрит куда-то в землю, садится прямее, чем до этого.
убийцам не выражают ни симпатии, ни сожалений; ронан молчит.
— зачем?
у ронана нет проблем. у ронана одна проблема — his twisty consciousness. их отделяет пара шагов, если бы ронан стоял, но он свешивает ноги с капота и нервно пинает белый бок машины; кавински не выглядит откровенным или искренним, не кажется, что он делится личным; это резонирует в голосе и этой дурацкой подачке излишне равнодушным жестом — not a big deal, lmao, just hold it & stay tuned. ронан не верит никому — всегда начинает с деклана, и заканчивает кавински. ронан растягивает губы в улыбке так, что можно начать войну; показывает зубы.
комар жужжит где-то рядом, но раздражает к с его показным и напущенным равнодушием, в которое поверит разве что слепой. чужое лицо говорит перестань, блять, смотреть, но ронан не знает слова хватит. кавински — единственный человек, который делил с ним сновидения; кавински — единственный, кого ронан не хочет касаться.
если коснуться, думает ронан, то хоть что-то изменится? одиночество покинет генриетту, обнаружится новый смысл или даже несколько? джозеф на финишной прямой, и даже если ронан ляжет перед капотом — к не остановится.
under your thumb i'm on my knees

— can we share a fucking cigarette? — ронан звучит тихо и недовольно. мысли об отце — спасибо, к — всегда распыляют в окружающую среду дискомфорт, всегда способствуют желанию сбежать; ронан ищет причины остаться. они делились снами, они могут делиться сигаретами, разве нет?
ронан считает чужие шаги, монета мертвых греет пальцы.

игровая площадка — стоянка с митцубиси, генриетта, the whole fucking world — устало мерцает, если прикрыть воспаленные веки; в кейбсуотере перегорели лампочки, где-то рядом раздражающе жужжит комар, но ронан не двигается. кавински — бледное пятно и последний ориентир в этих сгущающихся сливками сумерках, фары камаро отказываются гореть. рыжая краска стекает на траву и асфальт, пачкает колеса в четыре разноперых солнца. камаро выглядит чужой, но ощущения внутри знакомые и почти родные; ронан сначала задумывается о том, чувствует ли к такое по отношению к чему-либо, и только потом, что мятой в салоне не пахнет.
— ты еще ничего не сделал для того, чтобы я вышел из машины, — ронан насмешливо хмыкает. к переходит на новую фазу, где ронан сначала чувствует его, а лишь после вспоминает про ту свободу, за которой гнался. нонсенс, что кавински его не злит, нонсенс, что кавински своим грязным ртом способен говорить правду; никто не следит за его грязным ртом. ронан открывает дверь и вытягивает ноги на улицу; если постараться, то можно пнуть чужую ногу, но ронан не хочет стараться.
к по-хозяйски нависает над ним (это его игровая площадка, и ронан благодушно позволяет), касается камаро и не касается ронана; никто никого больше не трогает, проще верить в то, что объебанный мозг сам придумал новую загадку. новая вера для верующего, религия отвергнутых, которым ничего не предлагали. в звенящей от комаров тишине ронан хрустит шеей и пальцами.
champagne, cocaine, gasoline

ронан закрывает глаза; мир прост, кавински прост, ронан проще всех. шелест деревьев, запах к и бензина, четыре дорожки вместо двух, чужие пальцы касаются тату; ронан открывает глаза и беспричинно давится воздухом. незаметно.
— это был не мой секрет, — морщится. оправдания — уродливые твари, которые забирают половину смысла от уже совершенных действий и выедают остатки сил, как те, кто едят арбуз ложкой; you can't fix it, just move on. сладкий розовый сок стекает из уголка рта. — ты знаешь один факт из десятка, — ронан раздраженно поправляет браслеты на руках, цепляется зубами за один из них со скучающим видом; позволяет кавински смотреть, не улыбается. его воспоминания похожи на неупокоенный труп; они расчесывают старые раны, засыпают солью землю, притворяются, что это максимум, а потом переезжают тебя автобусом.
воля отца все еще работает в завещании, просьбы все еще свежи в голове ронана; он бы молчал до смерти, но смерть случилась раньше. даже гэнси не позволяет себе поднимать эту тему, но к можно все, потому что ронан не открывает рот, чтобы запретить. ронан не открывает рот, чтобы не сказать о своей наблюдательности — я вижу, что ты смотришь, я вижу как; and i'm not fucking blind. period.
— oh, honey, я не прикладываю усилий, — ронан буквально сейчас прикладывает усилия. they can keep dreaming until stars are fallen from the fucking sky, k can touch him one more time; they can't, can they? can't they? he is choking literally and metaphorically; this is freedom we are talking about, nothing less, nothing more. удобная форма ронана — та, в которой он молчит; к делает все неудобным. мир вращается вокруг них, уроборос делает талию кавински почти девчачьей, майка натягивается. могли бы остановиться на голом плече, но тормозная жидкость вытекла, и последнее, что им остается это двигаться дальше.
ронан линч ничего не боится.
crash. bang. smoke.

тошнотворное паскудное чувство расчесывает шею, кавински слишком близко; ронан смотрел куда-то за спину, сейчас — за изгиб шеи. к хочет слово, и ронан дает ему его.
— джозеф, — softly. — съебись, — sharply, edgy, scratchy.
ронан дает ему на два слова больше, чем планировал, и вылезает из машины.
это не та жизненная развилка, от которой зависит хоть что-то, это не тупик, не перекресток, не авария (пока не авария). ничего серьезного — остановка на обочине, банальное любопытство, желание размять ноги. ронан отодвигает кавински без касания, камаро грустно и одиноко скрипит сзади; ничего серьезного. ронан выбирает митцубиси, максимально похожую на оригинал.
в копиях нет ничего, что бы его цепляло. копии ключей машины гэнси привели к тому, что он ее разбил; ронан не уважает подделки. чужой взгляд чувствуется спиной, ворон шевелит перьями, когда ронан забирается на капот.

tell me tales. give me beer. put the world down on their knees and let me watch.
ронан лениво улыбается темноте. he stares at you, so hard you can feel it burning your skin,

коррективы в определение святости: руки адама, раздражение кавински; сухие треснувшие губы, влажная прядка темных волос, прилипшая ко лбу, узловатость пальцев, заточенный усмешкой уголок рта, хрипотца в голосе. приход святой агнес, приход от таблеток кавински, влажность воздуха, сбитое дыхание, новый камаро; ронан закатывает глаза и лениво скалится. время течет иначе, пространство становится светлее, потом солнце радостно укатывается за горизонт, окружение обрастает ворохом бесполезного дерьма.
он и к слишком удачно вписываются в декорации.
сны вывязывают вокруг них серое кружево, деревья прячут ронана ветвями, но кавински находит — в реальности на улицах и здесь, где бы они ни были; понятие реальности размазывается по сознанию тонкой нефтяной пленкой. ронан всегда думал, что задыхается из-за нее, но оказалось, что нужно просто научиться дышать под водой. кавински улыбается, и зубы у него черные, нефть вытекает из ушей, из глаз, изо рта, под водой никто не дышит, новый кошмар — ужас, пришедший на смену бёрдмэну.
ронан не умеет плавать, кавински беззвучно смеется; оба тонут.
оба просыпаются рядом.
— уебок, — ронан хмурится. сердце задает бит и живет в отдельной вселенной, не в его теле, легкие не могут надышаться; чем дальше думаешь, тем становится смешнее — ронан почти готов нырнуть во второй раз. кавински больше его не касается, но ронан помнит; даже если он это придумал.
and you think maybe he’ll kiss you,

ронан смотрит на кавински снизу вверх — он в камаро, кавински и далеко, и близко одновременно, умудряется цеплять его словами, заставляет убрать с педали ногу. ронан ведется, потому что это неправильно; ему хочется то, что ему нельзя. кавински отвратительно свободен, и ронану интересно почувствует ли он запах этой свободы, если уткнется ему в шею; сможет ли достать его языком, провести носом до ямки за ухом — найти, попробовать, найти, попробовать, найти, попробовать. повторять, пока не станет тошно, повторять тогда, когда станет.
не ждать год до окончания школы, не ждать, пока гэнси сбежит в новый город в поисках своего короля, не ждать, пока адам. пока то, что в нем уже есть, вызреет в хоть что-то, о чем ронан сможет сказать; ронану жарко так, что плавится мозг, во рту сухо, руки влажные, сознание мутнеет — возможно, в тяге к новому он свернул не туда. возможно, он не жалеет.
— могу начать, — ронан не уверен, что может, потому что кавински никогда не выглядел таким безобидным, как сейчас. к никогда не выглядел безобидным. точка. — я бы взял на себя ответственность, — ронан облизывает сухие губы, нерешительно трогает ручку двери.
планета замедляет вращение, мир дышит из последних сил, и ронан ему вторит. каждый удар сердца как последний, как удар под дых, каждое слово кавински — ложь, даже тогда, когда это звучит как ёбаная правда.
— ты не знаешь гэнси, ты не знаешь адама и ты не знаешь меня, — голос неприлично хрипнет на себе. кавински не может знать его, это факт. но к знает больше, чем должен. это тоже факт. — ты просто не можешь.
любое упоминание собачьей верности ронана избито до пошлости, и кавински не знает слова пошлость. ронан почти открывает рот, чтобы пояснить, но закрывает его, когда к приближается; хочется заблокировать дверь и сорваться с места, хочется вжаться в сидение, потому что это слишком близко; ронан высовывается в окно.
гэнси уехал и забрал с собой поводок, адама и здравый смысл ронана линча.

or maybe he’ll eat you alive. you haven’t decided yet.

ронан, разумеется, не следит за руками кавински, за тем, как он говорит, движется, ронан, разумеется, не дышит, когда он оказывается рядом. не напрягается. не ведется. не реагирует. не моргает. следит, прикусывает внутренную сторону щеки до крови, потому что нефтяная плёнка реальности истончается, и они почти могут увидеть солнце; вместо этого ронан смотрит на впалые щеки к.
— я не хочу быть нормальным, — опирается подбородком на ладонь, смотрит снизу вверх, снизу вверх; к возвышается над ним, и ронан не видит в этом ничего страшного или сенсационного. не появляется желания вылезти из машины, взглянуть в глаза, а не на линию джинсов под белой майкой. ронан, разумеется, ни секунды не задыхается. — не верю, что ты не сновидел достаточно долго, чтобы говорить наверняка.
ты не умеешь себе отказывать в удовольствии, к. it's kinda obvious and i'm not fucking blind.
ронан видел эту белую майку десятки сотен раз, но каждый раз словно в первый; голое плечо кавински — плечо ходячего трупа; в этом нет ничего красивого, но ты просто не можешь перестать видеть, позволив себе единожды заметить. это все, что ты видишь, это все, что ты хочешь видеть. глаза прячутся за чужими очками; стыд умер в прошлом году, но к спокойно может разграбить чужую могилу.
— меня хорошо научили, — ронан улыбается; взрываются салюты на 4 июля.

the song we sway sloppy to,

в генриетте выкатывается алое солнце, выжигает розовый загар на неподвижных телах: ронан на капоте, кавински за его спиной. смена ролей: кавински за рулем, ронан развалился на заднем сидении, голые лодыжки вытягиваются между передними сидениями; новый кадр: голова кавински на коленях ронана, ронан в отключке, жестяная банка пива вскипает в полдень. белые митцубиси — уродливые копии оригинала, красивые копии, бесполезные, быстрые, заводятся быстрее, чем любая потенциально созданная человеком машина, обгоняют камаро тогда, когда не должны. ронан скрипит зубами — если бы знал, что так можно, то кавински бы никогда его не выиграл. к на параде подделок — самая оригинальная из них, даже ронан на его фоне безвкусно фальшивит отцовским лицом.
пока джозефу скармливали таблетки для поощрения убеждения в собственном богоподобии, ронану дали на сдачу веру, двух братьев и труп отца; хоть что-то общее, кроме тяги к саморазрушению. ронан смотрит в другую сторону, чтобы не найти новое сходство; это становится слишком личным.
ронан скрипит зубами, вертит в пальцах синюю сновиденную ручку. все, что требует от него усилий, получается у кавински играючи, насмешливо легко. раздражают друг друга они по-прежнему без усилий — от ронана не требуется ничего, кроме игнорирования, чтобы вывести к из себя. ронан заглядывает в рот гэнси, в рот адама, рот кавински заглядывает в него сам — опасно близко; слишком близко. ронан замирает и отказывается разбираться в причинах, по которым ему жарко: от того, что не случилось или от того, что кондиционер не работает.

the beat, the bridge, the length

чужие руки на чужом руле, бмв одиноко скучает у монмаута; пальцы кавински почти ничего у него не вызывают, кинк ронана на руки адама пэрриша живет не на этой улице и не цветет в этом сновиденном автопарке; мертвенно-бледные руки к занимают отдельное место на линии его позвоночника, обводя чернильные линии татуировки. ронан забывает о том, что хотел или что ему все еще нужно дышать, о том, что раз-два-три и зеленая таблетка возвращает его в очередной мародерский сон, в котором снова нет камаро для гэнси.
для очков кавински можно устраивать гаражную распродажу, будь у них гараж; хламу становится тесно, ронану — душно, они меняют машины, которые не кончаются; кавински расчерчивает новую дорожку. гэнси бы сказал нет, адам бы покачал головой, ронан кусает губы и молчит. степень послушания определяется последствиями — вчера линч был плохим, сегодня хочется продолжать по инерции. кавински улыбается ему, когда делит две линии на четыре.
ронан думал, что к нихуя его не знает, но сейчас зреет тошнотворное чувство, что он проебался и в этом.
гэнси уехал, забрал поводок и забрал с собой адама — ронан кивает так, чтобы к не заметил чужой неуверенности. он пахнет именно ей, пивом и снами. каждый новое погружение более вязкое, более неповоротливое, словно отрезаешь часть сил, вычерпываешь из колодца энергию, даришь себя кавински. это странно, это утомляет; попробовав один раз, перестать невозможно.
как когда тебе почти терпимо больно, но в конце ждет награда; ронан поверил кавински. он вернет камаро гэнси, все будет в порядке, как прежде. к его не наебывает, ронан сможет. к его не наебывает, ронан сам себя не наебывает.
ноздри жжет, небо темнеет.
of his hand on my thigh & back

ронану хочется сказать не злись; чего ты ждал? there was never any possibility of with, only against. ронану хочется, чтобы кавински его ударил; он мог бы снизойти сам и ударить первым — наматывать темные волосы на кулак, пачкать кровью белые машины, зубы краснеют, бьются стекла, синяки, синяки, царапины, звуки ударов, сбитые костяшки. ронан улыбается, коктейль молотова взрывается в чужом багажнике, осколки убивают невинных свидетелей. god, why does this feel so good?
— они поймут, — его уверенность освещает их убежище; их — его и кавински. по отдельности. кровь заливает улицы генриетты, по лицу кавински ронан читает будущее; отказы не принимаются, но кавински не гэнси. если ронан сегодня подводит всех, то к идет вторым в списке.
ронану хочется сказать ударь меня. сделай что-нибудь. жизнь выкачал кейбсуотер, латынь свернулась кровавой корочкой, в желудке пусто плещется теплое пиво, на глазах настоящие очки кавински; ронан принял фразу про вора буквально.
мог бы уехать молча, но камаро уже есть, а гэнси все еще не в городе.
— скажи мне что-то, что я не знаю, — ронан улыбается, атомные бомбы разрушают мир внешний мир; до них никогда не достанет, потому что бог в генриетте сегодня не умрет.
& i know not which country i am of

[nick]ronan lunch[/nick][status] [/status][character] [/character]

[nick]ZOYA NAZYALENSKY[/nick][icon]https://i.imgur.com/olA4Pap.png[/icon][status]SINCERITY IS SCARY[/status][character]<div class="pr_name">ЗОЯ НАЗЯЛЕНСКАЯ</div>если по правде — давай без обид: тот, кто убил –
тот и убит.<br>[/character]
люди на картине не двигаются — а вроде бы должны.
в приюте подцепить ногтем облезающий лак = остаться без рук, но зоя каждый раз отдирает по кусочку, няньки ничего не видят — зоя смеется, ей все сходит с рук (всегда).
от переживаемой лживости чувств зое хочется кричать. на кровати вытянув ноги сидит завтрашний министр культуры. он красив и умен — что еще надо, — думает зоя и забывает, как сильно хочется убить (себя), когда дело подходит к прощанию. он смятые фантики бумажек протягивает и дверь за ее спиной закрывает; она знала: этот вечер закончится именно так. все они заканчивались одинаково: зоя не умеет ценить, не умеет беречь. разве можно в этом кого-то винить?

каждое письмо в кеттердам начинается одинаково
я люблю тебя. я люблю тебя. я люблю тебя. я люблю тебя. я люблю тебя. я люблю тебя. я люблю тебя. я люблю тебя. я люблю тебя. я люблю тебя. я люблю тебя. я люблю тебя. я люблю тебя. я люблю тебя. я люблю тебя. я люблю тебя. я люблю тебя. я люблю тебя. я люблю тебя. я люблю тебя. я люблю тебя. я люблю тебя. я люблю тебя. я люблю тебя. я люблю тебя. я люблю тебя. я люблю тебя.
каждое письмо в кеттердам заканчивается в огне. кто вообще пишет письма?

каждое сообщение казу бреккеру начинается одинаково
я скучаю по тебе. я скучаю по тебе. я скучаю по тебе. я скучаю по тебе. я скучаю по тебе. я скучаю по тебе. я скучаю по тебе. я скучаю по тебе. я скучаю по тебе. я скучаю по тебе. я скучаю по тебе. я скучаю по тебе. я скучаю по тебе. я скучаю по тебе. я скучаю по тебе. я скучаю по тебе. я скучаю по тебе. я скучаю по тебе. я скучаю по тебе. я скучаю по тебе. я скучаю по тебе. я скучаю по тебе.
каждое сообщение казу бреккеру исчезает под клавишей стереть. разве кому-то есть дело?

каждый звонок казу бреккеру начинается одинаково
прости меня. прости меня. прости меня. прости меня. прости меня. прости меня. прости меня. прости меня. прости меня. прости меня. прости меня. прости меня. прости меня. прости меня. прости меня. прости меня. прости меня. прости меня. прости меня. прости меня. прости меня. прости меня. прости меня. прости меня. прости меня. прости меня. прости меня. прости меня. прости меня. прости меня.
каждый звонок казу бреккеру заканчивается короткими гудками. чего она ожидала?

зоя пытается внушить себе, что все переоценено. ей не нужна любовь, ей не нужна семья — зое одной отлично, зоя со всем справляется самостоятельно, у нее тяжесть непрожитых тысячилетей скопилась в позвоночнике и прибила к полу в прихожей. зое хочется принять душистую ванну, хочется утонуть в подушках, у зои с трудом получается снять туфли и не выть от боли — мозоли превратили ноги в кровавое месиво. зое не нужна любовь. зое не нужна семья. у зои есть работа — она должна добиться, она должна всем доказать. доказать что-то — она уже не помнит что.

люди на картине не двигаются — почему?
зоя сцарапает ногтем лак, сцарапает краску, сделает дырку в холсте — люди на картине не двигаются, а они ведь должны.
у всех тысяча поручений, миллион пожеланий. зоя — обложка красивая, но ничего, за что можно было бы зацепиться. ты, зоя, пустышка, — поэтому зоя ночует на работе. поэтому зоя приносит 20 стаканов моккачино, кокосового латте, миндального капучино, зеленого чая. поэтому, когда руководитель отдела обнимает ее — зоя молчит. когда он опускает свою потную ладонь на ее колено — зоя лишь неуверенно улыбается. он попросит зайти вечером, когда за своим сыном в школу отправится его ассистентка, зоя двадцать минут проведет в туалетной кабинке, пытаясь заглушить истерику, она уйдет домой раньше, позже ей напишут, что к работе она относится отвратительно,  а через пару недель руководитель намекнет на увольнение. здесь нет движения me too, здесь все проблемы надуманы — зоя сама этого хотела, зоя сама ему в рот язык засунула, зоя, разумеется, знала, что у него с его ассистенткой есть дети, она, конечно, заявила, что ее это ни капли не волнует. me too — это что-то для тех, у кого есть влияние. у зои нет ничего.
зоя — лгунья.
зоя — сука.
зое бы гореть в аду, он так много для нее сделал.

ярости в зое много, но ее не хватит, чтобы что-то исправить. ее хватит, чтобы разбить кулаки во время приступа паники о стену, ее хватит, чтобы прорыдать несколько часов, вернувшись домой, ее хватит, чтобы все оставшееся время себя наказывать. она виновата — нужно было прекратить это все раньше. она виновата — нужно было уволиться сразу. она виновата — она заслуживает все то, что от своих коллег сейчас получает. зоя заслуживает больше — отказывается от еды, сидит на холодном ветру, кусает себя до крови, проглатывает все эмоции. зоя виновата — зоя молчала, зоя виновата — зоя молчала, зоя виновата — зоя молчала.

сочится кровью свежий укус, зоя растирает кровь по светлому плечу и прикрывает шарфом. приезжать в кеттердам, очевидно, было паршивой идеей, но морской ветер сбивает с ног до тех пор, пока от него не удается спрятаться в паутине переплетенных узких улиц, захудалых барах. морской воздух моментально пропитывает одежду, волосы, кожу, чешется лицо из-за сухости — это все обман. юный мальчик на входе в казино поприветствует зою знакомой улыбкой и проведет мимо очереди — популярное заведение. в спину врезаются тяжелые взгляды — хочется перед всеми извиниться и отстоять в очереди полтора часа, парнишка ловит зою за руку и тащит вглубь помещения: я его позову, подождите. зоя выпивает залпом предложенный ей стакан и кашляет очень долго.
— я бы предупредила, но номер записала неправильно.
его фигура в тени выглядит привычно, зоя поднимается на ноги и делает казу навстречу три шага. он перед ней стоит ее — целый и родной, зоя тянет к нему руки, чтобы проверить: а точно или это ад, но опускает их вовремя. желание его коснуться горит на кончиках пальцев, приходится руки спрятать в карманы: — я очень скучала.
люди на картине не двигаются — они не должны.